Я пришел, чтобы поговорить с Вами о войне. У меня, как почти у всех, прадед был на фронте, и, когда речь заходила о войне при его детях, он…

Не любил рассказывать?

Да. И когда вы спросили, какая тема интервью, я говорю: война. Отчего мне стало неприятно.

Конечно, война всегда неприятна, и надеюсь, что ее больше не будет. Хотя она идет, и она нехорошая – а та была честная. И естественно, война не может быть хорошей, но та была чистая, потому что было ясно, кто враг. Главное, у нас тогда был Сталин – и это объединяло. Я всегда считаю, что Сталин был великий. У нас 600 метров дороги [имеется в виду Кировский район] делали 8 лет, стояла лужа невероятная – море было. А Сталин за два с половиной года эвакуировал все заводы за Урал. Папин завод, на котором он работал, эвакуировали из Таганрога сюда, в Сибирь, как и Ростовский. На основе двух заводов – Таганрогского и Ростовского – и возник Сибсельмаш.

В каком году Вы родились?

В тридцать пятом. И почему-то никто не верит, что мне 90 лет. Двенадцатого апреля 90 лет исполнилось… Господи, сколько я живу в Сибири, но так и не полюбила ее. Я родилась в цветущем городе Таганроге, на Азовском море, где было море цветов, море парков и красивые деревья. Нас привезли 6 ноября 1941 года, где-то поселили, – на одну комнату было четыре семьи. Когда я вышла – вернее, проснулась ночью и подошла к окну, – то увидела черную землю: ни растительности, ни чего, – а я приехала с солнца, с моря, с цветущего города! А тут листвы нет. Это было потрясение, самое первое моё потрясение в жизни.
Но привыкла уже: ничего другого не увидишь. И никогда я не вернусь уже в свой прекрасный город. Не знаю, каким он стал. Сейчас туда дроны прилетают: уже два дрона пустили в мой любимый Таганрог… Ничего, все переживем. Победа будет за нами, я не сомневаюсь. Как они не понимают, что зря они на нас полезли?

Вы застали взрывы перед тем, как уезжать из Таганрога?

Помню, немцы прилетали ночью на черных самолетах. Они летели низко, на уровне третьего этажа, а мы жили на втором. Кабины были раньше открытые: и вот они в своих очках сидят – высматривают, куда фугас кинуть. У нас кругом висели громадные радио: «Воздушная тревога, воздушная тревога! Срочно спуститься в бомбоубежище!» Мы прятались, а отцы наши бегали по крышам, снимали все фугасы, – в ящиках был песок, чтобы сразу засыпать их. Они нас бомбили во всю Ивановскую, конечно. Два с половиной месяца бомбили. А там, понимаешь, как получилось: только мы выехали, а они уже зашли 3-го сентября в Таганрог.

И хочу сказать, что у нас были прекрасные бомбоубежища: настолько оборудованные были. У каждого была своя лавка, и на лавке всегда были мешочки с сухарями и вода. А вот что сейчас случись – в подвалы не попасть, завалены всем.

Вы помните, как работал ваш отец? Насколько было тяжело?

Мой отец был главным механиком Сибсельмаша – все станки были на нем. Он не приходил домой месяцами, и я бегала на завод к проходной. Помню, прибегаю – мне было 6-7 лет, мама отпускала: она, бывало, что-нибудь соберет в мешочек тряпичный, – и папа на секунду выскочит, возьмет его у меня, и он всегда совал мне в рот кусочек хлеба. Потому что нам давали 125 грамм, а ему 200 на заводе: «Пожуешь, – говорит, – пока будешь бежать, пососешь». Это я помню. Ой, Боже мой, – Надежда Михайловна встала со стула и подошла к полкам, достав портрет. – Хорошее лицо. Красивое. Видимо, уже не в военное время было, потому что тут он ещё не худой был…

Ничего – вынесем всё, «и широкую, ясную грудью дорогу проложим себе»[1].

[1] Николай Некрасов, «Железная дорога».

Я понимаю, что война полна лишений и жестока, но как выглядит жизнь ребенка в это время?

Нормально все было, нормально. Поначалу, когда нас эвакуировали, я плакала и не могла признать, не могла принять Сибирь. Есть такой рассказ – «Маленький Гарусов», – и там мальчик был 14-летний: из блокадного Ленинграда его отправили в Красноярский край. А когда война закончилась, Гарусов обошел все инстанции, собрал всех детей, эвакуированных из Ленинграда, и добился, чтобы их отправили обратно. И вот он пришел на берег Енисея – течет бурная река, стоят вековые кедры: все такое мощное, сильное, – и он говорит: «Прости меня, Сибирь, что я тебя так и не полюбил».

Сейчас в основном остались только дети войны. Вы думаете, поколение помнит?

Мы уйдем – и все будет забыто. Мне кажется, что у вас очень неинтересная жизнь.

Неинтересная?

Люди стали очень бездушные и безразличные друг к другу. Мы не были такими: мы все были вместе, в кулаке. Вы сейчас порознь живете: у меня двор впереди [за окном] – и я не вижу детей, они не общаются. Мы жили одной семьей, у нас и двери не закрывались, было широкое общение – делились всем... Может быть, жизнь как-то наладится. Может быть, когда будет тяжелый момент, все консолидируются.  На нас же, видишь, все лезут, завидуют нашей Сибири, нашей территории, и готовы нас пожрать от зависти, но они же и подавятся. То есть поймешь, почему в той песне поется: «Бери с собой друзей».

Я иногда бываю с молодёжью, и была преподавателем в институте: 40 лет работала в НЭТИ. И понимаешь, вот как-то... не то. Мы сильно расслабились, заелись немножко.

Вы сейчас упомянули НЭТИ, у него в этом году юбилей – 75 лет. Расскажете, чем Вам этот ВУЗ, может быть, так дорог?
Я начну с того, что я всю жизнь была убита морем, жила им. Я мечтала пойти в Институт океанографии в Ленинграде. Писала письма в этот институт, реферат по Антарктиде. И мне пришел ответ: «Присылайте документы». Я маме показала это письмо, а она сказала: «Вот НЭТИ открывается – пойдешь в НЭТИ через дорогу». Все – и я пошла в НЭТИ, а мне этот НЭТИ был как на бане гудок.
Ну, кончила я его. Конечно – куда деваться? Я не знаю, почему мама так поступила, видимо, финансово было связано: один папа работал. Я себя уже воображала на исследовательском судне, что мы через все моря и океаны проезжаем, исследуем, спускаемся, поднимаемся, – то есть я в мечтах жила, а она меня в НЭТИ послала. Ну и все – я даже не готовилась. Поступила. Прошла. Закончила. Но я не жалею, потому что, если на то пойти, самое лучшее время – это был институт.

То есть вы застали открытие, первых ректоров, профессоров, первые корпуса? Я читал, что первые занятия проходили в жилых домах.

Три дома было. Наш первый год мы учились в одном из них, и только потом мы перешли уже в первый корпус, первый спортзал был в подвале. Да, все это было. Учились в две смены, но не хватало. А кто у нас был первый ректор, ты знаешь?

Сейчас… Фамилию помню – Потужный?

Правильно ты говоришь. Потужный был немного – а вообще у нас был Лыщинский. Георгий Павлович Лыщинский, наш Г.П., самый любимый ректор. Он нас всех взял, он нас всех выкормил – было всего 150 человек, первый выпуск. Он знал нас всех по именам: все у него были Надюшки, Галочки, Вовки, Серёжки. Знаешь, я тебе покажу эту книжку, – Надежда Михайловна открыла рядом шкаф и немного погодя достала ее.

«Мы были первые!». Хорошая книжка, это мы ее выпускали. Все написали статьи.

Вот и ваша фотография как раз-таки.

Я про Г.П. пишу там. С уходом Г.П. закончился НЭТИ для нас, все стало по-другому совсем. Такой лектор был! Мы были влюблены в Г.П. до потери пульса. Я помню, как мы хоронили его: буквально стоял вой, все рыдали. Могу сказать, что мы были счастливые люди очень. Причем это наш, первый выпуск был – второй уже не тот пошел. Наш выпуск особый, который написал эту книгу…
Ты меня до слез довел, но это приятные воспоминания. Ладно, возьми книжку, посмотри.

Спасибо.

Всего тебе доброго, мальчик. Слава Богу.